If I had an enemy bigger than my apathy, I could have won
Эйзенштейн, безусловно, гений.
Каждый кадр у него подобран, как бусина на низку, ничего лишнего. Это как вязание бисером - вот идут разноцветные бусинки, белый, синий, красный, сменяя друг друга - а вот уже складывается узор, и с какого-то момента каждая бусинка только дополняет его. А если какая-то выбивается, это только до момента, когда цвет повторится и орнамент сложится.Работа результативной логики - 1Л как есть.
Собственно, узор-то должен был быть еще богаче - так не вошла в первую серию колыбельная про море, памятная Иоанну по детству, которая позднее должна была повториться рефреном в конце трилогии, когда он ступает на отвоеванный берег Балтики. Да и вообще - интересно сравнивать, что из блокнотов пошло в сценарий, а из сценария - было отснято или, увы, нет.
Особенно жаль сцену с сережками из второй серии.
Про сережки
То, что третья часть фильма так и не была доснята, в принципе, невосполнимая для нашей культуры потеря. Сценарий, впрочем, так хорош, что перед глазами встает то, что должно было быть - зная язык Эйзенштейна, можно вообразить невоплотившееся с достаточной степенью точности.
С хронологией Сергей Михайлович обходится достаточно вольно - так, на взятие Казани мы отправляемся едва ли не со свадебного пира, а между ними было кагбэ пять лет. Но это не проблема, обычная кинематографическая условность, как и, например, путешествие Д'Артаньяна в Англию, занявшее всего-то одну песню. У Эйзенштейна слитность, непрерывность событий, нанизанных на одну нитку напоминает скорее даже гениальный проект "Русский ковчег" Сокурова, снятый одним кадром. Триста лет - на одном дыхании.
Кроме того, по-настоящему вольное обращение с хронологией можно увидеть НУ БУКВАЛЬНО У ВСЕХ ОСТАЛЬНЫХ.
У Эйзенштейна, по крайней мере, условные неточности служат идее. Он чудовищно много прорабатывал каждого персонажа, каждую сцену.
И помимо исторического процесса, объективной логики событий, которые объяснить было необходимо в силу госзаказа, параллельно мы видим поистине алхимические процессы, кипящие внутри Иоанна, Великое Делание - и это уже чистый Эйзенштейн.
Меня встряхнул момент, когда Иоанн впервые видит смерть - не ту, честную и быструю, что на поле брани, а ту, что пришла за ним.Те, что умерли от болезни, достаются Хель - грязная это смерть, плохая, бессмысленная. Ему двадцать три. После него останется юная вдова и младенец, которых сожрут, это он видит ясно.
И Смерть тоже видит - мне, если честно, самой она померещилась среди монахов, пришедших его соборовать. И ведь пришли-то - поспешно как-то, накрыли святым писанием, как крышкой гроба, Иоанн точно думает именно об этом, судя по тому, как он выглядывает оттуда.
Его очень торопятся отпеть, похоронить и заняться дележкой. Он выживает, кажется, только назло - хорошая, русская мотивация.
Но этот взгляд - человека, который видит рядом Смерть - в скором времени будет таким всегда.
Очень нравится постоянство, с которым его кипучая деятельность пугает окружающих людей - начиная с венчания на царство, когда все так солнечно-пасторально, Иоанн юн и каваен, льется золото по его плечам - а потом он открывает рот и начинает из него говорить (с), и то, что он говорит, всем не нравится.
Ну буквально "чо начинаешь, нормально же сидели". 
Не пугает он одну только Анастасию.
Точно так же в сцене прямо противоположной, у ее гроба, подхватив Басмановское предложение, государь мигом развивает его таким образом, что пугает и Алексея Данилыча, и даже Малюту, который, по эйзенштейновской же задумке, верный из верных.
Но не Федора, Федору - норм.
Впрочем, Федор - это отдельная тема.
Каждый кадр у него подобран, как бусина на низку, ничего лишнего. Это как вязание бисером - вот идут разноцветные бусинки, белый, синий, красный, сменяя друг друга - а вот уже складывается узор, и с какого-то момента каждая бусинка только дополняет его. А если какая-то выбивается, это только до момента, когда цвет повторится и орнамент сложится.
Собственно, узор-то должен был быть еще богаче - так не вошла в первую серию колыбельная про море, памятная Иоанну по детству, которая позднее должна была повториться рефреном в конце трилогии, когда он ступает на отвоеванный берег Балтики. Да и вообще - интересно сравнивать, что из блокнотов пошло в сценарий, а из сценария - было отснято или, увы, нет.
Особенно жаль сцену с сережками из второй серии.
Про сережки
Ни себе, ни людям. Мужчина должен быть красивым! (с) То, что третья часть фильма так и не была доснята, в принципе, невосполнимая для нашей культуры потеря. Сценарий, впрочем, так хорош, что перед глазами встает то, что должно было быть - зная язык Эйзенштейна, можно вообразить невоплотившееся с достаточной степенью точности.
С хронологией Сергей Михайлович обходится достаточно вольно - так, на взятие Казани мы отправляемся едва ли не со свадебного пира, а между ними было кагбэ пять лет. Но это не проблема, обычная кинематографическая условность, как и, например, путешествие Д'Артаньяна в Англию, занявшее всего-то одну песню. У Эйзенштейна слитность, непрерывность событий, нанизанных на одну нитку напоминает скорее даже гениальный проект "Русский ковчег" Сокурова, снятый одним кадром. Триста лет - на одном дыхании.
Кроме того, по-настоящему вольное обращение с хронологией можно увидеть НУ БУКВАЛЬНО У ВСЕХ ОСТАЛЬНЫХ.
У Эйзенштейна, по крайней мере, условные неточности служат идее. Он чудовищно много прорабатывал каждого персонажа, каждую сцену.
И помимо исторического процесса, объективной логики событий, которые объяснить было необходимо в силу госзаказа, параллельно мы видим поистине алхимические процессы, кипящие внутри Иоанна, Великое Делание - и это уже чистый Эйзенштейн.
Меня встряхнул момент, когда Иоанн впервые видит смерть - не ту, честную и быструю, что на поле брани, а ту, что пришла за ним.Те, что умерли от болезни, достаются Хель - грязная это смерть, плохая, бессмысленная. Ему двадцать три. После него останется юная вдова и младенец, которых сожрут, это он видит ясно.
И Смерть тоже видит - мне, если честно, самой она померещилась среди монахов, пришедших его соборовать. И ведь пришли-то - поспешно как-то, накрыли святым писанием, как крышкой гроба, Иоанн точно думает именно об этом, судя по тому, как он выглядывает оттуда.
Его очень торопятся отпеть, похоронить и заняться дележкой. Он выживает, кажется, только назло - хорошая, русская мотивация.
Но этот взгляд - человека, который видит рядом Смерть - в скором времени будет таким всегда.
Очень нравится постоянство, с которым его кипучая деятельность пугает окружающих людей - начиная с венчания на царство, когда все так солнечно-пасторально, Иоанн юн и каваен, льется золото по его плечам - а потом он открывает рот и начинает из него говорить (с), и то, что он говорит, всем не нравится.
Ну буквально "чо начинаешь, нормально же сидели". Не пугает он одну только Анастасию.Точно так же в сцене прямо противоположной, у ее гроба, подхватив Басмановское предложение, государь мигом развивает его таким образом, что пугает и Алексея Данилыча, и даже Малюту, который, по эйзенштейновской же задумке, верный из верных.
Но не Федора, Федору - норм.
Впрочем, Федор - это отдельная тема.
-
-
02.10.2021 в 16:41Надеюсь, мой комментарий и вопросы уместны)