If I had an enemy bigger than my apathy, I could have won
Название: У войны не женское лицо
Автор: Maranta
Пейринг: Америка/Россия, Франция/фем!Россия
Категория: слэш, гет
Жанр: драма
Рейтинг: R
Примечание: dirty talk, frottage. Таймлайн - конец девяностых.
Саммари: все знают, что Россия не в последнюю очередь – женщина.
читать дальшеРоссия, оказывается, даже в постели шарфа не снимает. Америка десятилетия прождал, чтобы лично узнать, а убедившись, раздражён. Есть в этом что-то от странного извращения — когда между ласками любовник от тебя отвлекается, чтобы пальцами коснуться какой-то тряпки, ладонью, щекой погладиться. Это подарок Ивану сестры, Альфред помнит — ну так что же, тот в постели с ним о семье думает?
Да, у них с Россией вовсе не любовь, никогда не было, но всё ж таки это очень личное, между ними же всегда искры летели. Альфред думал, стоит им с Брагинским добраться до постели, и это как катастрофа будет, как крушение поезда или лавина — что-то, после чего обычные люди просто не выживают. Думал, Россия будет руки ему выкручивать, впиваться укусами, чтобы побольнее, чтобы следы долго приходилось прятать, поднимая воротник — или шарфом заматываясь на его манер.
Вышло совсем иначе — распуская свой Союз, Иван стал чудесно сговорчив и смирен, спрятал когти. Едва ли не сам предложил себя тогда ещё, в Рейкьявике, на переговорах о разоружении.
А оставшись один, впустил в дом безропотно, смотрел слепыми равнодушными глазами, как Альфред приценивается к мебели, подписал что дали. Альфред тогда сам на пробу поцеловал его, здесь же, над договорами, и Россия не сопротивлялся ни секунды. А когда опустился впервые на колени и губы разомкнул — господи, какие же — Альфред тогда за пару минут спустил, аж звёздочки с флага под веками танцевали, до того остро. Сбывшаяся фантазия, ей-богу — Россия на коленях — лучше любой порнухи. Позже добрались и до постели, и Брагинский был всё таким же податливо-безразличным, только когда Альфред стал на нём шарф разворачивать, как ленту на рождественском подарке, Иван будто очнулся. Поймал его руку, стиснул ощутимо, почти до боли, и коротко сказал: «Нет». Ну нет так нет, тоже всё-таки фетиш, Америка и не возражал тогда, долго не возражал, пока не заметил, что шарфу как-то больше внимания уделяется, чем ему самому.
И в общем-то глупо было ожидать энтузиазма от России — если уж себя продаёшь, откуда радости взяться, да еще при былой гордыне — но приплатить за это Альфред готов был, куда ведь интереснее, когда подмахивают. Россия согласился, долго не думая, он вообще на многое тогда соглашался, кроме каких-то мелочей нелепых. Вот вроде шарфа, с которым не только не расстаётся, но и трогать не разрешает, бережёт так, как себя не бережёт. А ведь жарко, наверное, да и к чему всё время о семье думать?
Может, Америка понял бы, если бы ему рассказали, что Россия никогда не был счастливее, чем в редкие тихие вечера, когда, вернувшись с обхода границ, устраивался подле сестрёнок, тёплых и сонных, и было так спокойно, почти как в то стародавнее время, когда все они были внутри мамы, и никто ещё не умер.
Может, Альфред и понял бы, но вряд ли — потому что Артур не родной ему, а Мэтта он никогда не считал за брата.
В некотором роде, у него не было никого ближе России — все эти годы, все эти взгляды через окошко амбразуры — но теперь и того нет. Россия больше не смотрит так на него, глаза его как у слепого.
Этим вечером Альфред нервничает: он не уверен, что получит, что хочет, что есть что получить. Как в забегаловке с полупустым меню.
— Мне Франция рассказывал, ты умеешь… ну, бываешь, — Альфред поводит перед собой руками, в воздухе вычерчивает силуэт навроде песочных часов — в последний момент передумал на себе показать.
— Рассказывал, значит? — безразлично переспрашивает Брагинский, только глаза у него становятся внимательные, цепкие, как давно не бывало. Ему такому врать не стоит, но Альфред почти и не соврал. Ну как рассказывал, скорее сам с собой говорил, очень уж пьян был тогда Бонфуа — в какой-то свой юбилей. Всё равно ему было, с кем трепаться — хоть с официантом, хоть с фикусом. Америка его по делу, вообще-то, нашёл, откуда ж знать было, что вместо дел придётся битый час выслушивать цветистый бред Франции про «богиню Гипербореи»: про груди, подобные лунам, округлость плеч и мозолистые ладони воина, не девы — руки, ласковее которых нет.
Альфред сперва решил, что это всё какая-то занудная поэма — любят эти старикашки вспоминать допотопных своих графоманов — и спросил только, что такое Гиперборея.
Франция, очнувшись от монолога, пояснил, что Гипербореи нет, на логичный вопрос: «А как тогда..?» пьяно хохотнул и ответил что-то в том роде, что Она-то, его дама, существует, но не всегда. И дальше последовал вовсе уж ностальгический бред, про конные прогулки, про то, как дивно шли к её глазам пармские фиалки — Бонфуа сам прикалывал букетики к её груди, — и про то, что после войны он видел её только раз, ты понимаешь, что такое один раз, мальчишка?!
Альфред собирался было уже втихую смыться, когда Франциск с детской обидой заявил, что всё же Брагинский жадина, ни себе ни людям, ну как можно прятать такую красоту?! — и тут-то Америка передумал уходить, и не отставал от «винной морды», пока тот не разъяснил сколько-то понятно, что да, ты знаешь, мальчик мой, Россия не в последнюю очередь женщина. Послушай Пруссию, он тебе с удовольствием наболтает про дурную бабу с востока. А потом дай ему в морду, ни хрена он не понимает в женщинах, солдафон. И братец его тоже. Да ты небось и не увидишь её никогда-никогда, так тебе и надо, сопляк.
Спустя несколько минут пьяного злорадства Франция вырубился окончательно. Америка, постояв над бездыханным телом, почему-то оплатил счёт, прежде чем уйти.
И вот эти-то дурные, путаные слова засели у него в голове — где-то между военным бюджетом за вторую декаду и курсом акций «Уолмарт». Не то чтобы ему девочек не хватало — как-никак, целый спецотдел за его нуждами следит, заскучать не дадут; но должно что-то быть особенное в этом фокусе России, раз уж старый развратник Франция так соловьём разливался. Франция-то.
Сейчас кажется — лучше бы смолчал.
— Рассказывал, значит? — повторяет Россия и медленным, вкрадчивым шагом приближается. Стягивает с шеи шарф, как гигантского вязаного удава. Не глядя, вешает на спинку кресла.
— Всё рассказывал? Как я вошёл в его столицу, и его люди стелились передо мной и моим хозяином? — Иван касается его груди раскрытой ладонью, и через ткань рубашки она прохладная. Легонько подталкивает назад, и Альфред пятится — от этой ладони и немигающих глаз, пока не натыкается на диван и не садится. Брагинский задумчиво ведёт по его шее пальцем, продолжает:
— И потом, на Венском конгрессе, когда мы танцевали — о, как мы танцевали — и он вёл женскую партию, и потом ушёл со мной — со мной, не с ними, потому что я единственный не желал его разорвать и опозорить…
Насмешливо поджав губы, Иван усаживается сверху, вжимая в кожаные диванные подушки, кладет руки Джонсу на плечи. Он пахнет снегом, он хоронит под собой — попробуй, вырвись. У Америки стоит отчаянно. Он скучал по этому, оказывается — по угрозе.
— И как в спальне я отодрал его, перегнув через ручку кресла — этого он тебе не рассказывал, нет? — Россия говорит негромко, касаясь губами уха, толчком прижимается ближе, и Америка сорвано стонет, скользя ладонями по его твёрдым как гранит бёдрам.
— В парадной форме, расстегнув мундир. Он прогибался, как сучка под кобелём. Ему нравилась моя победа, пусть врёт сколько хочет.
Отстранившись, Россия быстрым, змеиным броском лижет его в губы. Месит плечи, ёрзая, устраиваясь удобнее. Когда он начинает раскачиваться — взад-вперёд, как морской прилив, — Америка закусывает губу до крови. Бёдра сводит судорогой от невозможности толкнуться навстречу, он горит, а Россия не торопится помочь, движется неумолимо.
— И потом, — говорит Брагинский тихо, как секрет, — потом, в постели я позволил себе быть мягким, потому что война закончилась и мы снова были друзьями. Я разрешила ему целовать мои бёдра, уткнуться лицом в лоно, он поклонялся мне, как греки — своим каменным богиням, он был благодарен, что я позволила себя ублажать, — Брагинский, оскалившись, трётся сильнее, и Америка всхлипывает, пытается поймать губами эту ухмылку, но Россия не закончил, Россия продолжает:
— И когда он заслужил, то прижался к моей груди, как младенец, он был меньше меня и слабее, и из милости получил то, что не смог бы взять силой. Он сосал мои груди, словно умирал от жажды, скользил членом по моим липким от соков бёдрам, зная, что никогда не получит большего, потому что я добра, но я силён, и никто никогда не получит… — снежная тяжесть наваливается особенно сильно, и Америка кончает в штаны, сипло скуля, как от боли.
Когда в голове проясняется, Россия стоит рядом с диваном, заматывая горло шарфом. С лицом спокойным до безмятежности, будто не нашёптывал пять минут назад непристойностей, оседлав — будто он непорочен.
— Так покажешь? — хрипло спрашивает Америка, облизнув сухие губы.
Россия с недоумением поднимает брови. Говорит внятно, как отсталому ребёнку: — Я на войне.
— Холодная война закончилась, — спорит Америка. Напоминает, вдруг он уже забыл: — Я победил.
Брагинский приглаживает волосы невозмутимо, берёт с вешалки плащ и говорит с порога, прежде чем выйти:
— Милый мой, когда война закончится, ты заметишь.
Автор: Maranta
Пейринг: Америка/Россия, Франция/фем!Россия
Категория: слэш, гет
Жанр: драма
Рейтинг: R
Примечание: dirty talk, frottage. Таймлайн - конец девяностых.
Саммари: все знают, что Россия не в последнюю очередь – женщина.
читать дальшеРоссия, оказывается, даже в постели шарфа не снимает. Америка десятилетия прождал, чтобы лично узнать, а убедившись, раздражён. Есть в этом что-то от странного извращения — когда между ласками любовник от тебя отвлекается, чтобы пальцами коснуться какой-то тряпки, ладонью, щекой погладиться. Это подарок Ивану сестры, Альфред помнит — ну так что же, тот в постели с ним о семье думает?
Да, у них с Россией вовсе не любовь, никогда не было, но всё ж таки это очень личное, между ними же всегда искры летели. Альфред думал, стоит им с Брагинским добраться до постели, и это как катастрофа будет, как крушение поезда или лавина — что-то, после чего обычные люди просто не выживают. Думал, Россия будет руки ему выкручивать, впиваться укусами, чтобы побольнее, чтобы следы долго приходилось прятать, поднимая воротник — или шарфом заматываясь на его манер.
Вышло совсем иначе — распуская свой Союз, Иван стал чудесно сговорчив и смирен, спрятал когти. Едва ли не сам предложил себя тогда ещё, в Рейкьявике, на переговорах о разоружении.
А оставшись один, впустил в дом безропотно, смотрел слепыми равнодушными глазами, как Альфред приценивается к мебели, подписал что дали. Альфред тогда сам на пробу поцеловал его, здесь же, над договорами, и Россия не сопротивлялся ни секунды. А когда опустился впервые на колени и губы разомкнул — господи, какие же — Альфред тогда за пару минут спустил, аж звёздочки с флага под веками танцевали, до того остро. Сбывшаяся фантазия, ей-богу — Россия на коленях — лучше любой порнухи. Позже добрались и до постели, и Брагинский был всё таким же податливо-безразличным, только когда Альфред стал на нём шарф разворачивать, как ленту на рождественском подарке, Иван будто очнулся. Поймал его руку, стиснул ощутимо, почти до боли, и коротко сказал: «Нет». Ну нет так нет, тоже всё-таки фетиш, Америка и не возражал тогда, долго не возражал, пока не заметил, что шарфу как-то больше внимания уделяется, чем ему самому.
И в общем-то глупо было ожидать энтузиазма от России — если уж себя продаёшь, откуда радости взяться, да еще при былой гордыне — но приплатить за это Альфред готов был, куда ведь интереснее, когда подмахивают. Россия согласился, долго не думая, он вообще на многое тогда соглашался, кроме каких-то мелочей нелепых. Вот вроде шарфа, с которым не только не расстаётся, но и трогать не разрешает, бережёт так, как себя не бережёт. А ведь жарко, наверное, да и к чему всё время о семье думать?
Может, Америка понял бы, если бы ему рассказали, что Россия никогда не был счастливее, чем в редкие тихие вечера, когда, вернувшись с обхода границ, устраивался подле сестрёнок, тёплых и сонных, и было так спокойно, почти как в то стародавнее время, когда все они были внутри мамы, и никто ещё не умер.
Может, Альфред и понял бы, но вряд ли — потому что Артур не родной ему, а Мэтта он никогда не считал за брата.
В некотором роде, у него не было никого ближе России — все эти годы, все эти взгляды через окошко амбразуры — но теперь и того нет. Россия больше не смотрит так на него, глаза его как у слепого.
Этим вечером Альфред нервничает: он не уверен, что получит, что хочет, что есть что получить. Как в забегаловке с полупустым меню.
— Мне Франция рассказывал, ты умеешь… ну, бываешь, — Альфред поводит перед собой руками, в воздухе вычерчивает силуэт навроде песочных часов — в последний момент передумал на себе показать.
— Рассказывал, значит? — безразлично переспрашивает Брагинский, только глаза у него становятся внимательные, цепкие, как давно не бывало. Ему такому врать не стоит, но Альфред почти и не соврал. Ну как рассказывал, скорее сам с собой говорил, очень уж пьян был тогда Бонфуа — в какой-то свой юбилей. Всё равно ему было, с кем трепаться — хоть с официантом, хоть с фикусом. Америка его по делу, вообще-то, нашёл, откуда ж знать было, что вместо дел придётся битый час выслушивать цветистый бред Франции про «богиню Гипербореи»: про груди, подобные лунам, округлость плеч и мозолистые ладони воина, не девы — руки, ласковее которых нет.
Альфред сперва решил, что это всё какая-то занудная поэма — любят эти старикашки вспоминать допотопных своих графоманов — и спросил только, что такое Гиперборея.
Франция, очнувшись от монолога, пояснил, что Гипербореи нет, на логичный вопрос: «А как тогда..?» пьяно хохотнул и ответил что-то в том роде, что Она-то, его дама, существует, но не всегда. И дальше последовал вовсе уж ностальгический бред, про конные прогулки, про то, как дивно шли к её глазам пармские фиалки — Бонфуа сам прикалывал букетики к её груди, — и про то, что после войны он видел её только раз, ты понимаешь, что такое один раз, мальчишка?!
Альфред собирался было уже втихую смыться, когда Франциск с детской обидой заявил, что всё же Брагинский жадина, ни себе ни людям, ну как можно прятать такую красоту?! — и тут-то Америка передумал уходить, и не отставал от «винной морды», пока тот не разъяснил сколько-то понятно, что да, ты знаешь, мальчик мой, Россия не в последнюю очередь женщина. Послушай Пруссию, он тебе с удовольствием наболтает про дурную бабу с востока. А потом дай ему в морду, ни хрена он не понимает в женщинах, солдафон. И братец его тоже. Да ты небось и не увидишь её никогда-никогда, так тебе и надо, сопляк.
Спустя несколько минут пьяного злорадства Франция вырубился окончательно. Америка, постояв над бездыханным телом, почему-то оплатил счёт, прежде чем уйти.
И вот эти-то дурные, путаные слова засели у него в голове — где-то между военным бюджетом за вторую декаду и курсом акций «Уолмарт». Не то чтобы ему девочек не хватало — как-никак, целый спецотдел за его нуждами следит, заскучать не дадут; но должно что-то быть особенное в этом фокусе России, раз уж старый развратник Франция так соловьём разливался. Франция-то.
Сейчас кажется — лучше бы смолчал.
— Рассказывал, значит? — повторяет Россия и медленным, вкрадчивым шагом приближается. Стягивает с шеи шарф, как гигантского вязаного удава. Не глядя, вешает на спинку кресла.
— Всё рассказывал? Как я вошёл в его столицу, и его люди стелились передо мной и моим хозяином? — Иван касается его груди раскрытой ладонью, и через ткань рубашки она прохладная. Легонько подталкивает назад, и Альфред пятится — от этой ладони и немигающих глаз, пока не натыкается на диван и не садится. Брагинский задумчиво ведёт по его шее пальцем, продолжает:
— И потом, на Венском конгрессе, когда мы танцевали — о, как мы танцевали — и он вёл женскую партию, и потом ушёл со мной — со мной, не с ними, потому что я единственный не желал его разорвать и опозорить…
Насмешливо поджав губы, Иван усаживается сверху, вжимая в кожаные диванные подушки, кладет руки Джонсу на плечи. Он пахнет снегом, он хоронит под собой — попробуй, вырвись. У Америки стоит отчаянно. Он скучал по этому, оказывается — по угрозе.
— И как в спальне я отодрал его, перегнув через ручку кресла — этого он тебе не рассказывал, нет? — Россия говорит негромко, касаясь губами уха, толчком прижимается ближе, и Америка сорвано стонет, скользя ладонями по его твёрдым как гранит бёдрам.
— В парадной форме, расстегнув мундир. Он прогибался, как сучка под кобелём. Ему нравилась моя победа, пусть врёт сколько хочет.
Отстранившись, Россия быстрым, змеиным броском лижет его в губы. Месит плечи, ёрзая, устраиваясь удобнее. Когда он начинает раскачиваться — взад-вперёд, как морской прилив, — Америка закусывает губу до крови. Бёдра сводит судорогой от невозможности толкнуться навстречу, он горит, а Россия не торопится помочь, движется неумолимо.
— И потом, — говорит Брагинский тихо, как секрет, — потом, в постели я позволил себе быть мягким, потому что война закончилась и мы снова были друзьями. Я разрешила ему целовать мои бёдра, уткнуться лицом в лоно, он поклонялся мне, как греки — своим каменным богиням, он был благодарен, что я позволила себя ублажать, — Брагинский, оскалившись, трётся сильнее, и Америка всхлипывает, пытается поймать губами эту ухмылку, но Россия не закончил, Россия продолжает:
— И когда он заслужил, то прижался к моей груди, как младенец, он был меньше меня и слабее, и из милости получил то, что не смог бы взять силой. Он сосал мои груди, словно умирал от жажды, скользил членом по моим липким от соков бёдрам, зная, что никогда не получит большего, потому что я добра, но я силён, и никто никогда не получит… — снежная тяжесть наваливается особенно сильно, и Америка кончает в штаны, сипло скуля, как от боли.
Когда в голове проясняется, Россия стоит рядом с диваном, заматывая горло шарфом. С лицом спокойным до безмятежности, будто не нашёптывал пять минут назад непристойностей, оседлав — будто он непорочен.
— Так покажешь? — хрипло спрашивает Америка, облизнув сухие губы.
Россия с недоумением поднимает брови. Говорит внятно, как отсталому ребёнку: — Я на войне.
— Холодная война закончилась, — спорит Америка. Напоминает, вдруг он уже забыл: — Я победил.
Брагинский приглаживает волосы невозмутимо, берёт с вешалки плащ и говорит с порога, прежде чем выйти:
— Милый мой, когда война закончится, ты заметишь.
@темы: фанфики, ФБ-2014, Хеталия, ебаться и дружить
-
-
04.05.2015 в 23:39-
-
05.05.2015 в 09:09